|
Предлагаемые фрагменты повести "Партизанка Лара"
Присылайте аудиозаписи фрагментов книг о Великой Отечественной войне и получайте баллы для рейтинга вашего отряда: Рейтинг патриотических отрядов - 2025.
! - Допускается самостоятельно выбирать произведение, фрагмент произведения и его объем.
Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура — солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист.
До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И всё же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой.
Всё у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово:
— Цурюк!
Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живёт. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?
— Цурюк! — пригрозил немец, вскидывая автомат.
Значит, если она ослушается, этот фашист её убьёт. Значит, теперь ничего нельзя.
Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.
Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет цурюкать на неё своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он — враг.
Куда от него убежать, куда кинуться?..
Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком — а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! — Лара перешла улицу и приткнулась к ним.
Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Её окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке.
Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.
И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома.
Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!
— Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!..
Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо.
— Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.
— Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.
А другой голос, постарше, добавил:
— Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…
Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС.
Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз.
Холодно. Очень холодно. Но у забора пустошкинского лагеря что ни день стоят на снегу женщины с кошёлками в руках. В кошёлках нехитрые деревенские гостинцы: печёная картошка, луковица, хлеб. Черствеет хлеб, и твёрдой, как лёд, становится картошка, а женщины всё стоят. Всё надеются, что сжалится начальник лагеря и разрешит принять передачу для их несчастных детей.
Что с ними будет? То ли уморят в лагере на тяжёлых работах, то ли угонят в Германию на чужбину…
Над забором в пять рядов колючая проволока. Больно глазам на неё смотреть. Больно небу, в которое она впилась.
Стоят на снегу матери, седые от стужи и горя, и тихонько переговариваются между собой:
— Сколько ни хожу, не добьюсь толку. Может, нет уж моей Оленьки в живых…
— А я своего Ванюшку выглядываю. Хоть бы в щёлочку поглядеть на сынка!
Холодно. Очень холодно.
Звенит на ветру колючая проволока. Льдинки, как слёзы, блестят на её шипах. Кажется, всё вокруг плачет: и ветер, и люди, и деревья в лесу, и былинки в поле — вся потоптанная врагом русская земля.
Они не сговаривались, но каждая из трёх подружек решила: школу, какая сейчас при немцах в Тимонове, не признавать.
Портрета Ленина там не увидишь. Лучшего тимоновского учителя немцы казнили. И чему там учиться?
Это чужая, это не настоящая школа — пионеры не могут туда ходить.
Но без своей, настоящей школы Лара очень скучала. Даже пальцы скучали. Встанет Лара у двери — пальцы пишут на дверной притолоке, сядет на лавку-пальцы чертят по лавке. Ни чернил, ни бумаги в избушке не было, а пальцам хотелось писать.
Вот и сегодня, по школьной привычке проснувшись рано, Лара первым делом потянулась к окну. Что, если попробовать писать по замёрзшему стеклу ногтем?
Однако лёд был таким толстым, что ноготь гнулся. Да и жаль было портить нарисованный морозом узор. За ночь на стекле вырос лес — сказочный, ледяной, хрустальный. И, глядя на него, Лара стала думать о настоящем лесе и о них, о людях в лесу.
«Здравствуй, Мишук! Это я. Шлю тебе боевой партизанский привет. Как твоя рука? По-моему, она уже должна поправиться. Больше никогда не болей. Не обижайся, что долго не писала. Сам понимаешь — дела.
Было у меня очень интересное задание в Усть-Долыссах. Туда нарочно поступили полицаями наши партизаны: Коля Шарковский и Вася Новак. Они выкрали немецкую полевую почту, а я притворилась нищенкой: „Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!“ Немцы думали, что полицаи задержали нищенку, а на самом деле ребята передали мне конверты, и в своей нищенской сумке под корками хлеба я принесла эти конверты в штаб.
У каждой воинской части свой номер полевой почты. По номерам на конвертах узнали, что две венгерские дивизии переброшены с Карельского фронта в наши леса.
Миша, мне объявили благодарность. Ну, как? Ты доволен своей сестрой?..
А другая большая радость: Раю, Фросю и меня приняли в комсомол. Знаешь, до чего было здорово! Как в настоящем райкоме. Стол застелили красной материей. Красный цвет — мой самый любимый, потому что это наш цвет, боевой.
Кто-то спросил: „Это те самые девочки, которые спрятались в лесу, чтобы их не отправили на самолёте?“
Уж теперь, думаю, нас с Фросей не отправят: мы теперь — комсомол.
Сейчас я ни Фроси, ни Раи не вижу. Меня перевели в 21-ю бригаду. Командира ты хорошо знаешь, и я тоже. Это капитан Ахременков. Его бригаде нужны были разведчики, и решили, что я пригожусь.
Здесь я не только хожу в разведку, я помогала минировать шоссе. На наших минах подорвались четыре немецкие машины. Так им и надо! Пусть не ездят по нашей земле.
В 21-й бригаде люди тоже очень хорошие и смелые. Но уж очень я привыкла к Фросе и Рае, всё скучаю без них. Один раз встретила Раю и Фросю в лесу: они пошли вправо, а мне надо было идти влево. Иду и реву, иду и реву…
И по тебе, Миша, тоже скучаю.
Помнишь, как мы договорились: когда война кончится, ты приедешь к нам в Ленинград. Я тогда тебе покажу свой карандашик. Я его не потеряла и тебя не забыла. И ты не забывай боевых друзей.
А вернуться из госпиталя сюда, в штаб, ты, пожалуй, уже не успеешь: воевать осталось недолго. Скоро наши партизанские бригады соединятся с Красной Армией.
Победа будет наша. Как я жду этот день, как жду…»
— Вот мы и встретили праздник. Ведь сегодня уже четвёртое ноября.
— Я не согласен, — улыбнулся Геннадий, — ещё три дня до праздника. А наши войска так близко, что, я надеюсь, мы встретим праздник вместе.
— Что вы сказали? — встрепенулась Лара. — Уже? Через три дня?!
Она так долго ждала этого дня, что даже растерялась, узнав, что он уже близко.
— Мы-то ещё повоюем, — продолжал Геннадий, — до самого Берлина надо дойти. А вы, девчата, — вы днями вернётесь домой.
Домой! Чем-то маминым, тёплым повеяло на Лару от этого слова. Да, теперь, когда возвращаются наши, она согласна, она поедет домой.
Домой! Даже чудно! Она уже так давно не была дома, что многое трудно вспомнить. На каком трамвае ехать с Витебского на Выборгскую? Какие у этого трамвая разноцветные огоньки?
Ведь в Ленинграде трамваи разноглазые, и каждый можно отличить издали по его огонькам.
А может, сейчас, в войну, трамваи не ходят? Неважно. Она пойдёт по Ленинграду пешком.
Она будет ходить долго-долго, слушая шум большого города — шорох шин, шаги пешеходов, гудки буксиров, крики чаек над Невой. Она будет вдыхать запах бензина, асфальта и заводского дыма с такой жадностью, словно это запах цветов.
На площади стоит бронзовый Ленин. Она ему поклонится, поздоровается с ним.
И каменным львам на набережной, и заводским трубам, и золотым шпилям, и волнам Невы, и каждому камню на мостовой она скажет:
«Здравствуйте, мои дорогие! Это я! Я тоже вас защищала, а сейчас я вернулась домой».
Домой! Он небольшой, этот двухэтажный дом на Выборгской. Там мама, которую эти годы она видела только во сне. Она взбежит по деревянной лестнице…
— Мама! — громко сказала Лара и смутилась, потому что все на неё посмотрели, и глаза у всех были ласковые.
— Конечно, — вздохнула хозяйка, — мамин пирог всего слаще, а пока нашей картошки поешь.
Но девочка позабыла о том, что голодна. Она украдкой под столом рассматривала свои руки. Неужели они опять будут в чернилах, после того как она напишет свой первый в 1943 году диктант?!
В каком же она будет классе? Опять в пятом? Мальчишки станут дразниться: «Такая дылда, и в пятом!» Но разве она виновата, что не училась в войну! А возьмут ли её снова в балетный кружок? Отодвинув свою миску с картошкой, Лара вылезла из-за стола.
— Ты куда? — удивилась хозяйка.
— Хочу посмотреть в окошко: нет ли кого на улице?
На самом деле Лара хотела проверить: может ли она, как раньше, встать по-балетному на носочки. Так как обувь сейчас у девочки была грубая, неудобная, то пришлось опереться о подоконник.
Лара приподнялась на носки и сейчас же опустилась, отпрянула от окна. Она увидела: по улице движутся солдатские каски.
— Немцы! — крикнула девочка. — Сюда идут немцы!
|
|
|